Париж в огне как заговорщики свергли Робеспьера
Лето 1794 года в Париже горело не только от зноя, но и от лихорадочного напряжения, подобного жару, медленно и верно охватывающему обреченного. Второй год Республики, Год II по новому календарю, очерченный кровью, страхом и параноидальной подозрительностью, клонился к своему апогею. Сквозь туманные, душные дни Термидора проглядывали очертания надвигающейся бури, способной поглотить даже тех, кто, казалось, держал в руках ее самые страшные молнии. Максимилиан Робеспьер, Неподкупный, жрец Революции, ее грозный пророк, стоял на вершине пирамиды, выстроенной из трупов и утопических идеалов. Но под его ногами, под монолитным основанием Комитета Общественного Спасения, уже ползли трещины, предвещающие неизбежный обвал. Он был истощен. Лицо, когда-то отмеченное печатью решимости и непоколебимой веры, теперь осунулось, приобрело землистый оттенок, а глаза, обычно блестящие пронзительным умом, потускнели от бессонницы и нервного перенапряжения. Последние недели были для него невыносимой пыткой. Воображаемые враги, реальные заговорщики, шепот подозрения, который эхом отдавался в опустошенных залах Конвента, все это слилось в один мучительный гул, не дававший покоя. Его триумф, грандиозный Фестиваль Верховного Существа, который он сам возглавил, держа в руках факел, призванный символизировать очищение, обернулся мрачным предзнаменованием. Тогда, на Марсовом поле, под восторженные, а порой и насмешливые взгляды толпы, Робеспьер, казалось, воспарил над землей, став воплощением нового культа, нового порядка. Но этот взлет был слишком стремителен, слишком высокомерен. И шепот, который тогда донесся до его ушей, – «он хочет стать Богом» – был первым тревожным звонком. Робеспьер чувствовал, как земля уходит из-под ног. Соратники, которые когда-то следовали за ним, теперь отворачивались. Коалиция против него росла, питаемая страхом, завистью и обыкновенной усталостью от нескончаемого потока казней. Остатки эбертистов, чьи голоса были заглушены гильотиной, дантонисты, чья плоть была скормлена толпе, — их призраки бродили по коридорам власти, объединяя вокруг себя тех, кто до сих пор избегал лезвия, но знал, что завтра может стать их черед. Жозеф Фуше, Баррас, Тальен – эти хищники, чьи руки были по локоть в крови, теперь ощущали, что их собственная жизнь зависит от падения Неподкупного. Их страх был его зеркалом, но их решимость превзошла его. 8 Термидора, 26 июля 1794 года. Этот день начался как сотни других, но завершился предзнаменованием гибели. Робеспьер выступил перед Конвентом с последней, самой фатальной речью. Его голос был хриплым, а речь – многословной и туманной, но пронизанной ядовитой угрозой. Он говорил о заговорах, о внутренних врагах, о необходимости дальнейшего очищения, о предателях, пронизывающих все ветви правительства, в том числе Комитет Общественного Спасения. Но он не назвал имен. Эта двусмысленность стала его смертным приговором. Каждый депутат, сидевший в зале, от самого влиятельного до последнего, дрожал за свою жизнь, ибо каждый мог быть тем самым «предателем», чье имя Робеспьер хранил в своем окровавленном списке. Этот отказ от конкретики, попытка заставить всех испугаться и подчиниться, вместо этого объединила их против него. Все они чувствовали себя мишенью. Все они понимали: если не он, то они.
