«Шкатулка с Молчанием»
У меня есть шкатулка из старого клёна — не блестящая, не украшенная драгоценностями, а простая, с потемневшей от времени древесиной, с царапинами, оставленными временем и пальцами. Её смастерил дед, когда был молод, когда верил, что всё, что сделано с любовью, будет служить долго. Он не знал, для чего она станет нужна. Он не знал, что в ней будет храниться не золото, не письма, не воспоминания о войне, а то, что тяжелее всего: *Молчание.* Я храню в ней не медальоны и не письма, а слова, которые так и не сказаны. Те, что застревали в горле, как камень. Те, что дрожали на губах, но умирали, не успев родиться. Каждый раз, когда «люблю» не находило сил прозвучать, когда «останись» обрывалось на полуслове, когда «мне больно» превращалось в улыбку — я брал это молчание, невесомое, гордое, похожее на подвиг, и клал в шкатулку, замыкая свой круг. Вот молчанье о том, как я ждал у порога, но не постучал. Стоял, слушал шаги внутри, и ушёл, так и не сказав, что пришёл. Вот — о страхе признаться, что был неправ, что ошибка моя, что я виноват, что я скучаю. Не из гордости, а из страха быть отвергнутым. Вот — о детской обиде, что съела так много: смех, доверие, способность быть лёгким. Та, что осталась внутри, как заноза, и росла годами, превращаясь в стену. Вот — о дружбе, что стала горче отравы, потому что один молчал, а другой — не услышал. Потому что два сердца ждали, чтобы первый заговорил. И никто не сказал. Я бережно гладил эти кусочки молчания, как хрупкие вещи, как пыльные фотографии, как что-то святое. Запирал на ключ, чтобы никто не достал, не увидел, не осудил. Чтобы не узнали, что я боюсь. Что я слаб. Что я не умею говорить. Но шкатулка становится только зловещей. Не потому что она портится. А потому что растёт. И всё тяжелей для меня этот клад — не золото, не бриллианты, а груз невысказанного, что давит на грудь, что сжимает горло, что мешает дышать. Деревянная шкатулка с моим молчанием… Что случится, если я открою замок? Может, взорвётся моё отчаянье криком — громким, некрасивым, не тем, который учат в театре, а тем, что рвётся изнутри, как рана, давно нуждавшаяся в воздухе. Или, может, всё просто развеется — как пыль, как дым, как туман утром, и останется только тишина, но уже — чистая. Свободная. Может, время пойдёт по-другому, по-честному — не вперёд, а внутрь. Не к славе, а к себе. Может, я наконец услышу, кто я на самом деле, без масок, без "всё хорошо", без "я держусь". Или просто из пыли родится туман — ничего не изменится, шкатулка останется, и я снова запру её, скажу: *«Не сейчас»*. Я боюсь прикоснуться к тому, что известно мне — к правде, что живёт под слоями молчания. Боюсь, что там, за всем этим, я найду не силу, а слабость. Не любовь, а пустоту. Не смелость — а самообман, в котором я жил столько лет, говоря: *«Мне не нужно»*, *«Я справлюсь»*, «Я не нуждаюсь» — когда на самом деле я просто боялся быть услышанным. Но может быть… может быть, однажды, в тишине, когда рука дрогнет — не от страха, а от усталости молчать, я открою шкатулку. И, может быть, вместо крика, вместо тумана, вместо боли — я просто выдохну: *«Я был здесь. Я молчал. Но я — был».* И этого — будет достаточно.
