Жестокий сержант унизил девушку-калеку, но не догадывался, что её отец уже поднял в воздух АРМИЮ.
Она закрыла глаза. Веки дрожали. За веками всё ещё вспыхивали образы огня. Как дом вспыхнул мгновенно — будто кто-то пролил бензин по полу. Как мать кричала из кухни, зовя брата. Как трещал потолок. Как Лера пыталась подняться, но тело не слушалось. Как волна пламени рванула ей навстречу, и в тот миг она подумала, что умирает. А потом — тьма. И холод. И гул сирен, который резал тишину, как нож. Когда она очнулась в госпитале, врач сказал, что её мать и брат не выжили. Лера не плакала. Она просто отвернулась к стене и попросила выключить свет. Теперь, глядя на остатки дома, она чувствовала только пустоту. Не боль, не ярость — именно пустоту. Таких, как она, часто называли "сломленными", но это было не совсем так. Она чувствовала, будто её вычеркнули из самой жизни. Как будто её место в этом мире сгорело вместе с домом. Но рядом стоял отец. И даже через оцепенение она чувствовала — его боль другая. Его боль не сжигала, а закаляла. Она делала его холодным, твёрдым. Опасным. Он выпрямился, убрал руку и сделал шаг вперёд. Скрип снега под сапогами раздался гулко, почти угрожающе. Он остановился прямо у обугленного крыльца. Снял перчатку, нагнулся, поднял с земли кусок обугленной доски. На ней всё ещё можно было различить детские рисунки — солнце, дом, собака. Лера нарисовала это, когда ей было семь. Иван сжал доску так, что костяшки пальцев побелели. Потом медленно опустил её обратно, словно кладя тело в могилу. В небе пронёсся ворон. Его крик прорезал воздух, заставив Леру вздрогнуть. В этот момент ей показалось, что сам мир плачет. Никаких соседей, никаких спасателей — все ушли. Остались только они двое и безмолвие, в котором эхом звучали воспоминания. Отец подошёл ближе к коляске, посмотрел на дочь. Она подняла глаза. Между ними не было слов — но было понимание. Он видел в её взгляде не только горе, но и тень чего-то иного. Что-то рождалось в этой тишине. Что-то сильное.
