Веле Штылвелд: Медитации на звездном пути
Веле Штылвелд: Медитации на звездном пути Протоматериальная археология Марса или Глиняная память Марса Проточеловечечиво как форма надежды. Мы стоим перед амфорой, найденной в марсианском кратере, и не знаем — это сосуд или иллюзия сосуда. Это память или проекция желания помнить. Но в её изгибах — нечто большее, чем просто эрозия. В ней — намерение. Как будто материя, оставшись одна, без жизни, без дыхания, всё же решила — сохранить форму. Не ради кого-то. Не ради будущего. А просто потому, что форма — это способ быть. Мы называем это состоянием проточеловечечива. Это не разум. Это — предчувствие разума. Как тень, которую отбрасывает ещё не взошедшее солнце. И если на Марсе когда-то была жизнь, она, возможно, не оставила нам слов. Но оставила ритмы. Повторения. Симметрии. Фрагменты, которые можно собрать — не в рассказ, а в молитву формы. Мы, земные археологи, не ищем больше доказательств. Мы ищем согласие материи с культурой. И находим его — в глине, в камне, в пустоте, которая вдруг оказывается — не пустой. Завтра мы будем создавать не технологии, а ритуалы формы. Не машины, а сосуды для памяти. Не цивилизации, а уклады, где материя и смысл — не враги, а соавторы. И, быть может, в каждом гончарном круге, в каждом орнаменте, в каждом фрагменте разрушенного дворца мы услышим — не голос, а вздох. Вздох Марса. Который когда-то тоже хотел помнить. Марсианские пилигримы или Прах, что молится тупо После разрушения Марса, когда его кора разошлась трещинами, а атмосфера рассеялась в межпланетной пустоте, планета стала местом паломничества. Не для учёных, не для колонистов, а для тех, кто искал в безмолвии смысл — космических пилигримов, странников из систем, где вера давно превзошла технологию. Они прибывали на Марс в кораблях, похожих на монолиты, чёрные и гладкие, как застывшая мысль. Высаживались в скафандрах, покрытых символами, не поддающимися дешифровке. Их походка была неспешной, как у тех, кто не боится времени. Они не искали убежища — они искали присутствие. На поверхности планеты они возводили приборы веры: конструкции из сплавов, реагирующие на магнитные поля, свет далёких звёзд и даже на гравитационные колебания, едва уловимые. Эти алтари не имели функционального назначения. Они были созданы для одного — быть разрушенными. Марсианские бури, несущиеся со скоростью звука, сносили их до шлакобетонных оснований. Песок засыпал всё. Но пилигримы возвращались. Снова и снова. Как будто разрушение было частью ритуала, как будто исчезновение придавало смысл их присутствию. Перед уходом они молились. Их голоса, искажённые радиопомехами, звучали в эфире, как эхо забытой истины: «Да будет прах наш вечно вращаться в орбите веры…» «Пусть звёзды не отвернутся от нас, как отвернулась плоть от Марса…» «Мы — тени света, мы — пыль истины. Прими нас, красный прах…» «В безмолвии планеты — голос наш. В разрушении — обет наш…» Один из приборов, уцелевший дольше других, был обнаружен автоматическим зондом с Земли. Он излучал слабый сигнал, повторяющийся каждые 88 часов: «Credimus in vacuum. Credimus in ruina. Credimus in iter.» Мы верим в пустоту. Мы верим в разрушение. Мы верим в путь. Учёные спорили: что это — религия или форма космического протеста? Почему именно Марс? Почему не Юпитер, не Титан, не мёртвые луны? Ответа не было. Возможно, потому что Марс был когда-то жив. А вера, как известно, любит пустоту, чтобы её заполнить. И когда последний пилигрим покинул планету, оставив за собой очередной разрушенный алтарь, ветер поднял песок и закружил его в спираль. В этом вихре, если прислушаться, можно было тупо уловить шёпот: «Прах, что молится, — не исчезает. Он становится частью пути.» Запоздавшая новость — Я почти опоздал, — посетовал звёздный мальчик. — Ещё немного — и мы бы разминулись в Вечности. — Что тебе, — буркнул земной старик, не отрывая взгляда от потрескавшегося экрана. — Разве я не предупреждал тебя ещё накануне о взрыве сверхновой? Но ты, малыш, обычно меня не слушаешь. С чем на сей раз пожаловал? Мальчик замешкался, но затем вытащил из-за пазухи гусиное перо, тонкое, чуть светящееся, будто впитавшее в себя остаточное излучение звезды. Он протянул его старику, не как дар, а как весть. — Я просто хочу, чтобы ты услышал. Не как учёный, не как хранитель хроник, а как человек. Это перо — не артефакт. Это память. О том, что было, и о том, что ещё может быть. Старик взял перо, и в его пальцах оно зазвучало. Не голосом, а дрожью — как будто в нём хранилась песня, которую когда-то пели на берегу исчезающего мира, до того как небо стало зеркалом для умирающих звёзд. Он хотел отшутиться, но не смог. Мальчик смотрел на него слишком серьёзно. — Ты знаешь, — сказал мальчик, — я видел, как сверхновая вспыхнула. И в тот момент я понял: мы всё ещё можем быть вестниками. Даже если опаздываем. Старик молчал. Он вспомнил, как когда-то сам бежал по пыльной дороге, неся в руках плёнку с последними кадрами исчезающего города. Полный текст смотри на блоге ВелеШтылвелдПресс
